О склонности климата последних лет к крайним проявлениям сказано уже немало слов, интересных и не очень, умных и так себе, и мне добавить к этому почти нечего. Год назад на первомай стояло уже самое настоящее лето, одурамнивающе цвела черемуха, дороги давно просохли, в зеленых лугах росли какие-то непонятные в это время года панаэолусы. В этом же сезоне природа в день того же праздника была ближе к зиме, чем к лету: повсюду вода и слякоть, на самых солнечных буграх еле пробивается трава, и даже на ивах не видно ни одного зеленого листочка. Впрочем, птицы уже поют, в прудах по обыкновению вяло совокупляются жабы, а главное - нет ни единого комара. И всё-таки это весна.
Люблю лес, и очень люблю почему-то созерцать черную стену леса, находясь на опушке, и даже не на опушке, а метрах в ста от нее. Слева взгляд упирается в чахлые заболоченные дебри, справа - проваливается в бесконечную бездну заливного луга, спину подпирают ивы, столпившиеся вдоль каскада прудов и соединяющего их ручья, а впереди я вижу сам лес. Вдоль стены леса, метрах в десяти от нее, на равном расстоянии друг от друга возвышаются часовые дубы. Огромные дубы, косорукие, старые. Совершенно непонятно, к чему они были предназначены, пока не забылись, не заснули дубовым своим сном: то ли защищать лес от луга, то ли луг от леса, а быть может, и просто разграничивать одно и другое. Да и какое это имеет значение сейчас - теперь это просто старые дубы, дуплистые и сонные, распускающие листву только в начале июня. Один за другим они падают, подточенные изнутри временем, зверьем и собственной апатией, и вокруг их стволов моментально встают стайки суетливых наследников - березки, липы, клены… Странно, что нет елок. Елки вообще занимают в этом лесу странное положение: благородно-зеленые еловые вкрапления в черной стене выглядят, как редкие драгоценные прожилки в сером камне.
Если подойти поближе, то становятся видны заплетающие опушку стелящиеся хвойные растения, доподлинно мне неизвестные. Могу лишь сказать, что иглы у них довольно длинные и мягкие, на зиму не сбрасываются, а при хороших условиях растения эти могут не только стелиться, но и подняться метров на пять вверх. Еще один любопытный момент: как ни искал, ни разу не видел на этой растительности шишек и прочих плодов. А искал я хорошо. Местные жители называют это чудо "стелящийся пихтач", но что-то мешает мне воспринимать несчастную деревенщину как специалистов по природе родного края. Да и так ли важно, как что называется? "Пихтач" особенно хорошо виден сейчас, пока на деревьях нет ни единого листка, поэтому он и привлек наше внимание. Полюбовавшись, поразмыслив и потрогав мягкие иглы, мы наконец зашли в лес.
Лес, в общем-то, не удивил: вековые дубы и липы спят и только начинает видеть сны о пробуждении. Под ногами откровенно мокро и не по-хорошему мягко. Травы еле-еле проклюнулись. Сныть совсем крошечная, папоротников не видно вообще, а уж как красивы новорожденные папоротники!
С черемшой тоже не очень: первого числа с великим трудом нашли секретную полянку, сытный зеленый ковер на которой в прошлые годы было видно издалека. Первого мая чуть не промахнулись: черемша уже есть, но росту в ней сантиметров пять, и этот участочек сырой тридцатилетней вырубки практически не выделяется на общем невзрачном фоне. Впрочем, медуница на теплых местах уже синеет и краснеет.
С грибами дела обстоят приблизительно так же. Обошли: сырой широколиственный лес. Протяженные елово-дубово-липовые опушки, теплые и сухие. Разномастные лесополосы. Дикие молодые березки в заброшенном поле. Сосновую рощу около деревеньки со странным названием "Коммуна". Лесные завалы, гнилье, ямы и дикие молодые заросли. Бывший еловый питомник. Странную, совершенно неуместную в наших краях старую лиственничную рощу. Ничего подобного! И лишь в сухом пожилом ельнике кое-что обнаружилось: Стробилюрус сочный, маленький неприметный грибок с ошеломляющие приятным запахом, и какую-то непонятную мне пока мицену. Мицены, в отличие от стробилюруса, целеноправленно росли на еловых шишках. Стробилюрусы, скорее всего, тоже, но это было не так очевидно. Стробилюрусы пахли чертовски приятно, мицены едко воняли. Возможно, щелочью - по своему обыкновению. Не знаю точно, как пахнет щелочь.
А больше - ничего. Ни сморчков, ни строчков, ни тем более сморчковых шапочек. Впрочем, о сморчках подробнее.
В лесу, после неудачного похода за черемшой, встретили сначала собаку, крупную, красивую и сдержанно-недружелюбную (совсем не по-деревенски), а потом и ее хозяйку, немолодую женщину в телогрейке и трогательных круглых очках. Она вежливо поинтересовалась, что мы ищем. Мы сказали, что ничего - места обитания черемши там принято держать в строгой тайне. Она пробормотала что-то про сморчки. Я насторожился.
- Да они тут есть ли вообще? - голосом опытного провокатора спросил я. - По-моему, нет.
- Есть, есть, как же, - испугалась крестьянка.
- Странно. Ну, должно быть, запаздывают - нынче всё как бы это на две недели сдвинулось.
- Да нет, не должно быть, - упорствовала она. - Трава пробилась, значит и сморчки должны быть.
Я не нашел возражений и решил было идти дальше, но женщина вдруг решила развить свой успех.
- Сморчки - на пнях растут, - учила она, - желтенькие такие, коричневые. Сверху коричневые, круглые, маленькие. На пнях растут, на пнях, кругами.
Идея маленьких коричнево-желтых кругленьких сморчков, растущих кругами на пнях, мне не то чтобы не понравилась, но к ней надо было привыкнуть. Мы пошли дальше в сторону дома, я громко сетовал на абсурдность бытия и неумеренность всего. Впрочем, сокрушаться мне пришлось недолго: на опушке, при выходе из леса, жена подозвала меня и буквально ткнула носом в гнилушку, на которой желтела, по-хорошему золотилась россыпь зимних опят. Здравствуй, дорогой мой бобровский сморчок!
Однако грибы грибами, а кроме них в жизни еще много чего интересного. Лежа в неудобной кровати, я смотрел в окно, из которого едва брезжил синеватый свет, и думал странные сонные мысли. А потом за окном запела птица. Неуверенно запела, утренним сиплым голосом, сбиваясь на каждой трели. Но я понял, что эта птица проснулась первой (если не считать меня), проснулась первой и запела первой, что показалось мне очень важным. Буквально через несколько секунд к ней присоединились другие - у некоторых были очень уверенные, чистые голоса, у других хуже. Каждая пела какую-то свою особую песню; в чем-то эти песни были очень похожими, но я не понял, в чем именно, хотя и старался. Птичий гомон всё нарастал, окно наливалось светом, пару раз даже кукукнула кукушка, но тут же смолкла, словно расчет ей заказал кто-то недолго живущий. Я почувствовал, что самое интересное позади, и заснул.
Ночью же были звезды. Много звезд, очень много, почти все. Голова как-то сама собой опрокидывалась, взгляд автоматически прощупывал небо в поисках Ковша Большой Медведицы, находил прямо в зените и почему-то этому сильно удивлялся. От неудобной позы в голову лезли всякие банальные мысли о том, что в городе мы никогда не смотрим на небо, и вообще, какие-то мы стали не такие.
А утром из стены вылезли один за другим, с интервалом минут в десять, несколько здоровенных шмелей или даже шершней. Каждый вылезал, крутил несколько секунд мохнатым рыльцем, и отправлялся сражаться за Дело Света - долбиться всем телом об стекло ближайшего окна.
Игорь Лебединский, 01.05.2003
